17 ноября 1896 года родился Лев Семенович Выготский, первый – во всех смыслах первый – российский психолог.

В вечной недовершённости – твоё величие. Гёте

Свой последний программный доклад Выготский завершил следующей метафорой:

Наше слово в психологии: от поверхностной психологии – в сознании явление не равно бытию. Но мы себя противопоставляем и глубинной психологии. Наша психология – вершинная психология (определяет не «глубины», а «вершины» личности).

Это высказывание в полной мере характеризует как творческий путь самого Льва Семеновича – путь к вершинам, так и сущность его психологии – действительно вершинной психологии.

После смерти Выготского его школу стали называть «культурно-исторической», между тем сам создатель школы никогда не оперировал оборотами вроде «культурно-историческая психология» или, скажем, «марксистская психология». По верному замечанию М. Г. Ярошевского, «указанные обороты стали обиходными в советской психологии после Выготского, выражая теоретические ориентации его бывших сподвижников и учеников. Именно ими была создана версия о единой школе Выготского-Леонтьева-Лурия как особом направлении в советской психологии.

Достоверность этой версии не выдерживает испытания фактами истории… поиски Выготским новой психологии имели собственный уникальный «маршрут».

Называя свою психологию «исторической» или «инструментальной» в том или ином контексте, Выготский лишь подчеркивал отдельные аспекты ее методологии, не более того.

По свидетельству А. Р. Лурии, «Л. С. Выготский любил называть свою теорию «инструментальной», «культурной» или «исторической» психологией. Каждый из этих терминов отражал различные черты предложенного им нового подхода к психологии. Каждый из них подчеркивал различные источники общего механизма, при помощи которого общество и его история создают структуру тех форм деятельности, которые отличают человека от животных».

Общую же теорию своей психологии, какой она ему виделась – виделась скорее в грезах, чем в конкретных теоретических разработках – он назвал именно так – вершинной психологией.

Для Выготского всегда был характерен интерес к вершинным – по большей части, трагическим – пределам человеческой души. В юности он зачитывался пушкинскими «Моцартом и Сальери» и «Пиром во время чумы», среди героев Достоевского его внимание привлекали князь Мышкин и Николай Ставрогин – образы, которые позднее он назовет «гамлетовскими», в поэзии Блока он ценил стихи о личности, обреченной на одиночество в «страшном мире» – мотив, восходящий к самому значимому для него художественному произведению – к «Гамлету» Шекспира.

Свидетель его юношеских дерзаний Семен Добкин приводит строки из стихотворения «Шестое чувство», которое Выготский повторял особенно часто:

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться,
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

И кончалось стихотворение словами:

Так век за веком, – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

«Все те годы, – продолжает Добкин, – Выготский продолжал любить Блока. «Роза и крест» стали для него чрезвычайным явлением: «Всюду – беда и утраты. Что тебя ждет впереди? Ставь же свой парус косматый, меть свои крепкие латы знаком креста на груди!..» Мне часто казалось, что читая эти строки вслух он думал и о своем будущем, о своей судьбе».

Такое трагическое мироощущение было обусловлено душевным опытом Льва Выготского, о котором сейчас можно только догадываться.

О переживании этого опыта – бессознательного в своей сущности – Выготский признавался в одном из писем своей ученице Н. Г. Морозовой, находившейся в тот момент в тяжелом душевном кризисе:

Мне хорошо знакомы (да каждому в равной мере) эти минуты и часы бессилия, обморочного состояния души и воли, глубокой горечи – почти отчаяния, – когда остатки воли направлены на то, чтоб уйти от этого состояния, избавиться от него, почувствовать себя хотя бы мысленно, в волевом решении вне жизни, расстаться – как Вы пишете – со всеми. Я в жизни обмирал, и чувство это знаю, как у Фета говорится про другой психологический вариант этого состояния. Состояния эти идут в своем развитии от детства, собственно – от его конца и начала отрочества и юности, – и как все пройденные ступени в свернутом виде сохраняются в нас (сноска Выготского: «И в этом свернутом виде, образуя подпочвенный слой нашей жизни, где скапливаются и очищаются воды, они являются питательной средой, где берут начало корни многих глубочайших решений. Там они нужны. Худо, если они обнажаются и выходят наружу, пользуясь всякой трещиной сверху», – Д.С.), чтоб в минуту бессилия, слабости духа, безволия отщепиться от целого душевной жизни и отбросить нас далеко назад, глубоко в прошлое – к еще неразумной и несвободной, а потому стихийной, сильной, покоряющей печали наших отроческих лет.

Травматическое переживание, о котором пишет Выготский, нам неизвестно, но очевидно, каким образом он смог преодолеть это «обморочное состояние души и воли».

В искусстве слова он нашел не только выражение своих бессознательных переживаний, но и способ овладеть собственной психикой. Здесь берут начало позднейшие прозрения Выготского о слове – и, шире, знаке, – организующем психику и поведение человека.

Из стремления понять самого себя юный Лев Выготский взялся за изучение «Гамлета». Разумеется, поначалу он читал трагедию Шекспира из безотчетной внутренней потребности – в ней он находил выражение собственных мыслей и чувств. Но постепенно – и далее в течение всей своей жизни – Выготский познавал «Гамлета» из стремления познать самого себя.

По словам М. Г. Ярошевского, «на «Гамлете» сосредоточились духовные искания Выготского еще в гимназические годы – время, когда пробуждается самосознание личности. Он завел тетрадь, куда заносил мысли, навеянные изучением трагедии, ставшей для него средством постижения собственного Я, собственной судьбы… Когда Выготского увозили в больницу, он взял с собой любимого «Гамлета», мысли по поводу которого (…) стали своеобразным пожизненным дневником. В одной из записей о шекспировской трагедии было помечено, что главное состояние Гамлета – это готовность. «Я готов» – таковы, по свидетельству медицинской сестры, были последние слова Выготского».

Это стремление Выготского постичь самого себя через познание Другого выразилось в одном из основополагающих принципов его психологии:

Мы познаем себя, потому что мы сознаем других, и тем самым способом, каким мы сознаем других, потому что мы сами в отношении себя являемся тем же самым, что другие в отношении нас.

Здесь берет свое начало такое внимание Выготского к диалогу. Именно из диалога с Другими создается его психология. В ее основе лежит не абстрактная теория, не оригинальный эксперимент и не собственный уникальный внутренний опыт. Она основывается на постоянном диалоге Выготского со своими предшественниками и современниками – на диалоге с Ахом, Бюлером, Штерном, Келлером, Фрейдом, Павловым, Бехтеревым, Коффкой, Левиным, Пиаже.

Диалогичность его психологии выражалась в самом способе общения Выготского с коллегами и учениками.

По словам Д. Б. Эльконина, Лев Семенович любил поговорить по-гречески. Это означало зайти в кафе и в одном из его уголков, «выпивая по несколько чашек кофе (скорее, чая, – Д.С.), разговаривать о науке».

Даниил Борисович отмечал, что для Выготского было весьма характерно «это чрезвычайное умение поддержать, найти за каждой мыслью что-то новое здоровое, прогрессивное, поправить, иногда совершенно незаметно. Мы долго не замечали, каким образом он облекал недостаточно еще сформулированные и продуманные наши мысли… и преподносил, возвращая эту идею как нашу творческую мысль. Я пожалуй не встречал ни одного человека, который бы не был, я бы сказал, таким приверженцем своего собственного авторства, как Лев Семенович. Это была чрезвычайная идейная щедрость и размах такой личности, которая всем все раздавала. Идеи (…) вулканом били из него, меня это поражает до сих пор».

Сравните этот диалогизм Льва Выготского с железобетонным монологизмом Зигмунда Фрейда.

Диалогизмом вершинной психологии объясняется и то противоречивое отношение к ней, что характерно для психологов различных теоретических направлений. В ней нет некой концептуальной монолитности, свойственной, например, монологичной психологии С. Л. Рубинштейна, создававшейся в одно время с исканиями Выготского.

Создателя вершинной психологии несложно уличить в противоречивости высказываний, несостыковках, концептуальной аморфности.

Поэтому, с одной стороны Выготский оценивается как наиболее крупный психолог ХХ века (высказывание Стивена Тулмина, назвавшего Выготского «Моцартом в психологии»), а перспективы его прозрений сравниваются с расшифровкой генетического кода (Бэзил Бернстейн).

С другой же стороны его вклад в гуманитарные науки представляется весьма сомнительным («Когда мне говорят о «культурно-исторической теории Выготского», то я не могу добиться хотя бы краткой формулировки того, в чем эта теория заключается», – подчеркивает Р. М. Фрумкина).

Ранняя смерть не позволила Выготскому создать психологическую теорию в, так сказать, каноническом виде. Он лишь указал нам путь к ней – «Где та тропа, что ведет к вершине?» – вопрошал в свое время Данте, прошедший сквозь бездну преисподней, – и сделал по этому пути первые очень важные шаги.

Выготский вполне отдавал себе отчет в незавершенности своих идей.

«Делая первый шаг, – писал он, – мы не можем избежать многих серьезных, быть может, ошибок. Но все дело только в том, чтоб первый шаг был сделан в верном направлении. Остальное приложится. Неверное отпадет, недостающие прибавится».

Вместе с тем он прекрасно сознавал и перспективу открывавшегося нового пути.

В одном из писем за 1929 г. Выготский отмечал:

Путь-дорога далека… Вы начинаете осознавать огромность пути, открывающегося перед психологией… Это новая страна (…) мне до сих пор кажется удивительным то, что при данных обстоятельствах и неясности многих очертаний люди, выбирающие только дорогу, встали на этот путь. Чувство огромного удивления пережил я, когда А. Р. (Лурия, – Д.С.) в свое время первым стал выходить на эту дорогу, когда А. Н. (Леонтьев, – Д.С.) вышел за ним и т. д. Сейчас к удивлению прибавляется радость, что по открытым следам уже не мне одному, не нам троим, а еще пяти людям (Л. И. Божович, А. В. Запорожец, Р. Е. Левина, Н. Г. Морозова, Л. С. Славина, – Д.С.) видна большая дорога. Чувство огромности и массивности современной психологической работы (мы живем в эпоху человеческих переворотов в психологии) – мое основное чувство. Но это делает бесконечно ответственным, в высшей степени серьезным, почти трагическим (в лучшем и настоящем, а не жалком значении этого слова) положение тех немногих, кто ведет новую линию в науке (особенно в науке о человеке). Тысячу раз надо испытать себе, проверить, выдержать искус, прежде чем решиться… Это очень трудный и требующий всего человека путь.

Видение Выготским будущего психологии как науки о развитии свободной личности – свободной во всех отношениях – было чуждо руководству нарождающегося советского государства. Сталину нужна была психология влияния, подобная американскому бихевиоризму, способная создать человека новой формации – homo soveticus, но никак не психология развития личности.

Школа Выготского подверглась многочисленным нападкам и, по сути, разгрому. Сам он избежал преследования только потому, что «вовремя умер».

Создается впечатление, что Лев Семенович по-гамлетовски спокойно пошел навстречу смерти, чтобы отвести из-под удара своих учеников и семью. Так, Б. В. Зейгарник отмечала: «У Выготского была очень тяжелая жизнь. Он был гениальный человек, создавший советскую психологию. Его не понимали… Если хотите, Выготский фактически убил себя, или, я так бы сказала: он сделал все, чтобы не жить. Он намеренно не лечился».

Выготский сознательно пошел на смерть, полагая, что только так он оставит после себя свое Слово – «слово, делающее человека свободным». В этом смысле Выготский – безусловно христологическая фигура. В психологии он – наш Христос.

Работы Выготского находились под запретом, но Слово его продолжило жить в его учениках и в учениках его учеников. Сегодня новое поколение учеников Выготского продолжает идти его дорогой. Кто-то, впрочем, топчется на месте, кто-то ищет обходные пути, но большинство все же продолжает трудное восхождение. И хочется надеяться, что когда-нибудь мы достигнем той вершины, путь к которой нам указал Лев Семенович Выготский.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>